Артур Аршакуни - Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга первая
– Пойду, – говорит он, – позову кого-нибудь на помощь.
В ответ, уже выходя, он слышит еще один, уже не сдерживаемый, а какой-то внечеловеческий, стон, и этот стон подгоняет Иошаата в спину, несмотря на ночь и непогоду.
Нескладно все получается. Когда теперь домой попадем? Положим, пока перепись подойдет, устроится и с обрядом обрезания, и с именем. Когда же пройдет срок очищения жены по закону, надо идти в Иевус, в храм, устраивать жертвоприношение – опять по закону. Ни козы, ни барашка он себе позволить не может, а совсем без ничего тоже нельзя! Даже два голубя – расходы. И – тоже по закону!
На полпути он останавливается, внезапно озабоченный новой тревогой.
Ведь если не исполнятся толкования пророчеств и Господь одарит его еще одной дщерью, им придется провести на этом постоялом дворе вдвое больше времени! Опять расходы, о Адонай!
На постоялом дворе никто спросонья не может понять его невразумительных слов, пока, наконец, хозяин не призывает какую-то Шелиму. Шелима оказывается древней старухой, вечной приживалкой, из тех, которые живут в своем углу за кусок хлеба и чашу воды, стараясь никому не попадаться на глаза, с закопченным лицом, морщинистым, как сушеная смоква. Она сразу начинает охать и жаловаться на свои больные руки. Иошаат, расстроенный донельзя, уходит, но живая мумия увязывается за ним.
Различие мужчины и женщины – не в чреслах, а в любопытстве. Ладно. Хоть поможет.
Он провожает ее до овечьего загона, а затем ходит по двору бесцельно, время от времени останавливаясь погреться у догорающего костра. Верблюды уже улеглись, как и люди; у костра остались только двое дозорных. Один из них подзывает Иошаата к ним. Они коротают время в тягучих, как вино, историях, и горчащем, как история, вине. С вечера подошли к костру какие-то люди, с виду пастухи, не видел ли их уважаемый? Сидели тут, молчали, грелись, словно ждали чего-то. Совсем недавно также молча ушли. Странно. Хотя, сейчас зима, непогода – какие могут быть пастбища? Овцы все заперты по своим загонам. У жены уважаемого исполнились предписанные ей сроки? Да предначертает Всевидящий явившемуся в этот мир предназначенную ему стезю и отпустит силы щедрой мерой пройти эту стезю до конца! Второй стражник – глухонемой, но тоже загадочным образом знает все; он цокает языком и невразумительным мычанием выражает Иошаату свое одобрение. Кувшин ходит по кругу, и вино больше не кажется Иошаату отвратительным. Наконец, темноту двора прорезает полоска света от двери овечьего загона, и Иошаат направляется туда. Навстречу ему семенит Шелима. Куда подевался ее возраст! Она довольна своей причастностью к исконно женскому ремеслу – ремеслу продолжения рода человеческого; глаза так и сияют. Морщины сложились в счастливую паутину2. Она тоже славно потрудилась:
– Первый-то без меня успел, а второго я приняла. Успела! Ох, шустрый! Уж я за свои руки так боялась, но все обошлось, слава Адонаю. Хорошо, пелен хватило. Я все сделала, и перевязала, и обтерла, и спеленала. Тогда, в суматохе, я про руки и думать забыла, а теперь гляжу – не болят! Не болят руки-то!
Иошаат глядит на нее непонимающими, полубезумными глазами.
Что она говорит?
– Мальчики оба,
«Первый», «второй»… Какая
мальчики, – черный провал
вместо рта у Шелимы, наверное, означает
улыбку, —
все-таки гнусная
такие хорошенькие: темненький
и светленький,
кислятина в кувшине
и даже родимые пятна у них оди-
у этих
стражников, сыновей не своей матери,
наковые: у одного на правом плече,
так все вну-
три и печет.
а у другого – на левом.
Она радуется.
– Молчи, старуха.
Она радуется!
Чему радуется эта глупая старуха? «Мальчики»? «Хорошенькие»? Какие такие хорошенькие мальчики? Да хоть римский легион хорошеньких мальчиков – что они против Одного, но напророченного? Иначе рушатся устои души и тогда самые святые слова – кимвал бряцающий, а самые праведные поступки – прыжки козлищ и овнов. Вера рушится!
И тогда он глядит вверх, в недоступное одноглазое небо, как тысячи раз глядели до него и тысячи раз будут глядеть после него – со страхом и надеждой, с гневом и страданием: доколе, о Господи! Останется ли хоть капля веры после этого в душе? Вразуми же!
Он отодвигает Шелиму и входит в загон.
До чего же отвратительный запах! Или это вино так действует?
В мерцанье углей – слабый овал лица. Чуть ниже – два одинаково белеющих крохотных свертка.
Дальше, куда ни посмотри – овечьи морды. Нет
Беззвучной дрожащей мышью
от них спасения.
за ним появляется
Шелима.
Замерзла, старая!
Он подходит ближе и наклоняется.
– Мириам?
* * *На помосте показывается смуглая рабыня, закутанная в белое покрывало.
– Вот, – говорит торговец, – вот, я решился ее тебе показать.
– А что такое? – любопытный Ал Аафей опять тут как тут.
Ну что тут поделаешь?
– Она дала обет сохранить свое девство до конца жизни.
Толпа зевак наконец получает необходимую ей искру развлечения и стремительно раздувает пламя:
– Ох ты!
– Вот это да!
– Да ну?
– Известное дело: у девиц оно всегда так, до первого мужчины.
– Первые – они же последние, – говорит торговец.
Он поворачивает рабыню спиной к зрителям и сдергивает с нее покрывало. Гул изумления: спина ее исполосована следами бича.
– Видели такое? – спрашивает торговец и снова укрывает рабыню покрывалом. – Так что не советую пробовать ни первым, ни последним. Будет царапаться и кусаться; может и за нож схватиться. Она не боится, понимаете? Она просто готова к этому.
– Негодный товар у тебя! – раздается в толпе.
– Верно! Отдай в полцены!
– Почему негодный?
– А кому нужна ветвь неплодоносящая?
– Это еще не все, – говорит торговец и снова тонкая, едва уловимая ирония слышна в его словах.
– Да? Что же может быть еще? – откровенно развлекается толпа.
– Она считает, что через нее спасется народ Израиля.
– Савеянка3?!
– Э?
– Вашей веры, вашей, – говорит торговец, размеренно кивая для убедительности головой, – из самого что ни на есть Хамова племени и Хушева колена.
Иошаат подходит еще ближе к помосту и внимательно смотрит на смуглую рабыню, смотрящую поверх толпы.
Какие глаза!
Он взволнован услышанным.
– Правда ли это, о дщерь Евы?
– Правда, – тихим эхом откликается рабыня, и голос ее внезапно крепнет, словно пламя над сухими ветками: – Я верую в Пасху и опресноки, в субботу и пост, Писание и миропомазание. И еще я верую в Господа нашего, неназываемого, и Слово Его спасительное, которое…
Она закрывает лицо руками и еле слышно заканчивает:
– …уже близко.
Иошаат, помедлив, поворачивается к торговцу и встречает его внимательный и строгий взгляд.
– Я… – начинает он и останавливается в смущении. – Я не трону ее!
Торговец склоняет голову, снова указав на свой лоб и сердце.
– Скажи, сколько ты просишь за нее?
Торговец вместо ответа отзывает Иошаата в сторону, за помост.
– Меня зовут Анх-Каати.
Он делает знак, но Иошаат не понимает его.
Уйти? Не уйти? Какие знаки? Назначай цену, торгуйся… Дело есть дело!
Торговец медлит и с видимым усилием продолжает:
– Дочь она мне.
Иошаат изумлен. Он с трудом подбирает слова:
– Как?! И ты… Ты выставил на продажу среди рабынь собственную дочь?
– Она хочет этого сама. Она хочет пройти через страдания, чтобы обрести спасение для своей души..
– И ты ей это позволил?!
– Я благословил ее.
– Как же ты можешь называться отцом после такого?
– Так же, как мог называться отцом Авраам, приносящий в жертву сына своего, Исаака, движимый одной только верой.
– Верой?
– Так называют высшее знание, – улыбается смуглый Анх-Каати
Иошаат разгневан:
– Что тебе Авраам? Что тебе наши святыни?
– Многое я знаю, – просто отвечает Анх-Каати.
– Какой же ты веры?
– Надо ли тебе знать это, о простой человек? – Анх-Каати снова делает знак, но Иошаат снова не понимает.
Уйти? Странно все это. Знаки непонятные, загадки. Какие, однако, глаза у нее! Нет, он не уйдет. Дело есть дело.
